Обезьяна

   Когда Хол Шельберн увидел, что Денни освободил ее из заплесневелой ральстоновской картонки, пылившейся в самом дальнем углу чердака, такой коктейль омерзения и страха ожег ему внутренности, что он едва не вскрикнул. Чтобы не дать этому чувству выплеснуться, он быстро прижал к губам кулак и... неловко кашлянул. Ни Терри, ни Деннис не обратили на это ни малейшего внимания, но вот Пити сразу же обернулся с любопытством в глазах.
   - К-класс, - почтительно изрек Деннис тоном, которого сам Холл удостаивался все реже. Парню исполнилось двенадцать.
   - Это что? - поинтересовался Питер и снова глянул на отца, прежде чем его внимание поглотила находка старшего брата. - Что это, пап?
   - Это обезъяна, тормоз, - хмыкнул Деннис.
   - Перестань обзывать брата, - автоматически сделала внушение Терри, принимаясь за коробку с тряпьем. Истлевшие занавески расползались в руках, и она их быстро отбросила. - Фу!
   - Можно ее взять, пап? - попросил девятилетний Питер.
   - Еще чего! - вскрикнул Деннис. - Мартышку я нашел!
   - Ну, петухи, - недовольно поморщилась Терри, - и без вас голова болит.
   На улице поднялся холодный ветер, и бесплотные губы слабо вывели протяжную ноту на водосточной трубе за окном. Пити подошел к отцу поближе.
   - Папа, кто это плакал? - прошептал он, когда звук замер на гортанном хрипе.
   - Просто ветер, - отозвался Хол, не сводя глаз с обезъяны. В тусклом свете единственной лампочки без абажура медные тарелки в ее лапах казались не круглыми, а скорей напоминали два острых серпа, застывших сантиметрах в сорока друг от друга. Механически Хол добавил: - Ветер может свистеть, но не в силах запеть, - и сразу же вспомнил, что это одна из прибауток покойного дяди Уилла. И точно холодом могильным повеяло.
   Снова раздался заунывный плач, прилетающий откуда-то с Хрустального озера, и забился в водосточной трубе. Из щелей дохнуло октябрьским холодком и - Боже, как это место напоминает чулан их дома в Хартфорде, откуда почти все и перекочевало сюда тридцать лет назад!
   Об этом лучше не думать.
   Но теперь это, конечно, единственное, о чем он вообще думать способен.
   Чулан, в котором я нашел проклятую обезъяну в этой же коробке.
   Терри на корточках, оттого что скат крыши был довольно крутой, перебралась к деревянному ящику, набитому всякой мелочью.
   - А мне она не нравится, - заявил Пити и взял отца за руку. - Пусть Деннис забирает, если хочет. Пойдем, папа?
   - Козявочка боится привидений? - съехидничал Деннис.
   - Деннис, перестань, - рассеянно выговорила ему Терри. Она держала тончайшего фарфора чашечку с рисунком в китайском стиле.
   - Какая прелесть. Это...
   Хол увидел, что Деннис взялся за ключ, торчащий из спины обезъяны. Черные крылья страха взметнулись перед глазами.
   - Не смей!
   Вышло резче, чем хотелось, и обезъяну из рук сына он вырвал прежде, чем успел сообразить, что делает. Изумленный, Деннис обернулся и уставился на отца. Терри тоже перевела взгляд на мужа, а Пити наморщил лоб. На мгновение стало тихо. Потом жутким басом что-то проговорил ветер.
   - Может, она поломана, - нашелся Хол.
   В с е г д а б ы л а п о л о м а н а... к р о м е с л у- ч а е в , к о г д а н е х о т е л а.
   - И все равно не надо было цапать, - буркнул Деннис.
   - Ну-ка закрой рот, молокосос!
   Парень часто заморгал и, похоже, смутился. Так резко Хол не говорил с ним давно. С тех пор, как потерял место в "Нэшнл Аэродин" и они переехали из Калифорнии в Техас.
   Ветер усилился и уже не плакал, а выл. Крыша, будто прогибаясь под тяжелыми шагами, поскрипывала.
   - Пап, ну пойдем, - еле слышно попросил Пити.
   В мотеле они сняли две смежные комнаты. Детей уложили в дальней. К десяти все уже спали. На обратном пути из Каско Терри приняла две таблетки валиума. Чтоб из-за нервов не разыгралась мигрень. В последнее время жена часто глотает успокоительное. С тех пор, как Хола выставили из "Нэшнл Аэродин". Он перешел в "Техас Инструментс" - пусть на 4 тысячи в год меньше, но все же это работа. Хол сказал, что им еще повезло. И она согласилась. Теперь безработных инженеров-текстильщиков полно. Она снова согласилась. И квартира от компании в Арнетте ничуть не хуже той, что была у них в Фресно. И опять она не возразила, хотя, казалось, ей хотелось это сделать.
   И, видимо, он теряет Денниса. Он чувствует, как тот уходит на первой космической, привет, Деннис, всего, приятель, рад, что ехали в одном вагоне. Терри боится, что парень покуривает марихуану. Иногда чувствуется запах.
   Спали дети. Спала Терри. Хол заперся в ванной, сел на крышку унитаза и уставился на обезъяну.
   Было противно прикасаться к ней, к этой мохнатой коричневой шубе с проплешинами. Видеть ее ухмылку - точь-в-точь как у негра, сказал однажды дядя Уилл, хотя улыбка эта не похожа ни на негритянскую, ни на человеческую вообще. Оскал до ушей, и стоит повернуть ключ, как губы приходят в движение, выворачиваются, и зубы как бы увеличиваются, превращаясь в клыки какого-нибудь вампира, и начинают звякать тарелки этой дурацкой, дурацкой заводной обезъяны, дурацкой, дурацкой...
   Он отшвырнул ее. Руки задрожали, и - отшвырнул.
   Ключик звякнул о кафельный пол, и в полной тишине звук показался очень громким. Сверкнув капельками янтарных безжизненных глаз, игрушка словно приготовилась колотить своими тарелками в медном ритме какого-то дьявольского марша.
   - Невозможно, - прошептал Хол. - Я ведь бросил тебя в колодец.
   Обезъяна беззвучно хохотала.
   Из агатовой ночи повеял легкий ветерок.
   Билл и его жена Коллетт приехали на другой день.
   - Тебе не приходило в голову, что смерть кого-нибудь из близких, по сути, печальный обряд возобновления семейных отношений? - горько усмехаясь, спросил Билл. Его назвали в честь дяди. Уилл и Билл - сплоченность сил, посмеивался дядя и ерошил племяннику волосы. Одна из его прибауток, наподобие шутки о ветре, который может свистеть, но не в силах запеть. Шесть лет уже, как нет дяди Уилла, и все это время тетя Ида жила одна, пока не умерла от удара на прошлой неделе. Все так неожиданно, сокрушался Билл по телефону. Словно ему было дано знать заранее; Словно кому-нибудь дано. Она умерла в одиночестве.
   - Да, - кивнул Хол, - приходило.
   И они вместе посмотрели на дом, в котором выросли. Их отец, моряк торгового флота, просто исчез, когда они были совсем детьми, - словно и не было его на белом свете. Билл утверждал, что смутно помнит отца, а вот Хол не помнит совсем. Мама умерла, когда Холу было восемь, а Биллу - десять. Грэйнхаундским автобусом они приехали сюда с тетей Идой из Хартфорда. Тут стали на ноги, отсюда пошли учиться в колледж. По этому дому тосковали. Одно время Билл обитал в Мэне, а теперь у него неплохая практика в адвакатуре Портленда.
   Хол заметил, что Пити направился к буйно разросшемуся за левым крылом дома малиннику, позвал:
   - Сынок, не ходи туда.
   Мальчик вопросительно посмотрел на отца. И Хол ощутил, как чувство любви к сыну буквально охватило его, и... неожиданно вспомнил об обезъяне.
   - Почему, па?
   - Там где-то старый колодец, - крикнул Билл. - Но я, хоть убей, не помню, где именно. Так что папа твой прав: туда лучше не соваться. Исцарапаешься вдобавок. Правда, Хол?
   Билл, может, и вправду не помнит, где колодец, но Хол в тот вечер безошибочно туда пробился сквозь легион колючек. Запыхавшись, он постоял, глядя на прогнившие неструганые доски, которыми был накрыт колодец, после некоторого колебания опустился на колени и сдвинул пару досок в сторону.
   Из сырой кирпичной глотки на него уставилась искаженная, с неподвижными глазами физиономия. И наружу вырвался негромкий вопль. Слабое эхо его сердечного стона.
   На черном квадрате воды лежало его собственное лицо. Не обезъяны.
   Хола била дрожь.
   Я в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц. В е д ь с б р о с и л, Г о с п о д и, н е д а й с о й т и с у м а, в е д ь с б р о с и л е е в к о л о д е ц.
   Вода ушла в то лето, когда погиб Джонни Мак-Кейб. Через год после их переезда к тете с дядей. Дядя Уилл взял еще тогда деньги в банке на артезианскую скважину, а старый колодец совсем исчез в зарослях малины. Высох.
   Только вода неожиданно вернулась. Так же, как и обезъяна.
   С обезъяной в руках он пробрался сюда в конце лета, когда воздух был наполнен густым и терпким ароматом ягод. Их никто не собирал специально, разве что тетя Ида станет иногда с краю да наберет немного в фартук. Перезревшая малина падала на землю, гнила, а в высокой траве под ногами цикады сводили с ума своим бесконечным "Циииии...".
   Шея, лицо, руки исцарапаны колючками в кровь. Он даже не пытается отвернуться. Он ослеплен страхом - настолько, что едва не налетает на прогнившие доски, которыми накрыт колодец, и застывает в сантиметре от падения на слякотное дно с десятиметровой высоты. Память об этом и заставила резко окликнуть Пити.
   Именно в тот день погиб Джонни Мак-Кейб, его лучший друг. У себя во дворе Джонни по деревянной лестнице поднимался в устроенный на дереве шалаш. Они часто играли там вдвоем. Воображая себя пиратами, следили за кораблями-лодками на озере, палили из пушек и, убрав паруса (то, что их заменяло), ходили на абордаж. Как сотни раз до этого, Джонни поднимался в шалаш и вдруг спикировал с десятиметровой высоты и свернул себе шею, и все из-за нее, из-за этой уродины, этой мерзкой мартышки. Сначала зазвонил телефон, а потом отвисла тетина челюсть, и губы ее сложились в шоковое: "Хол, поднимись на веранду, я хочу тебе что-то сказать", и у него мучительно мелькнуло: "Обезъяна! Что еще натворила она?"
   В тот день в колодце, кроме духа сырости да мокрых булыжников, ничего не было. Хол смотрел на обезъяну, которая лежала в кустах малины, на эти расставленные лапы с тарелками, на эти вывернутые губы с жутко торчащими зубами, грязные проплешины и застывший блеск глаз.
   - Ненавижу, - прохрипел он и, схватив ее, ощутил, как под рукой шевельнулась косматая шерсть. Мартышка ухмылялась прямо ему в лицо. - Давай! - вызывающе крикнул Хол и, заплакав, стал трясти ее, и тарелки мелко задрожали. Обезъяна испортила все. Все. - Ну давай, ударь в них! Ударь!
   Она лишь усмехалась.
   - Ну давай же, ударь в них! - в истерике кричал Хол. - Плешивая гадина, гадина, ну давай же, ударь в них! Ненавижу и плюю на тебя! ТРИЖДЫ ПЛЮЮ !
   Обезумев от ужаса и горя, он швырнул игрушку в колодец. И видел, как она, словно некий обезъяний каскадер, выполняющий трюк, сделала сальто и тарелки последний раз сверкнули на солнце. И плюхнулась на самое дно, и это, верно, встряхнуло пружину, потому что тарелки вдруг и вправду зацокали. Их размеренный, тягучий медный звон, отражаясь и затухая в каменной глотке мертвого колодца, долетал до слуха: динь-динь-динь-динь...
   Зажав рот руками, он свесился через край и на мгновение, может, лишь в собственном воображении, различил ее там, в грязи, прицельно вперившуюся глазами (словно, чтоб навсегда запомнить) в застывший кружочек его мальчишеского лица, щерящую зубы и хлопающую в тарелки забавную заводную обезъянку.
   Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, к т о - т о в ы ш е л и з и г р ы ? Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, э т о н е Д ж о н н и М а к - К е й б в ы п о л н я е т, ш и р о- к о р а с к р ы в г л а з а, п о с л е д н е е в с в о- е й ж и з н и с а л ь т о в п а д е н и и, п и к и р у я в в е с е л о м в о з д у х е л е т н и х к а н и к у л с к р е п к о з а ж а т о м в р у к е о б л о м к о м с т у п е н ь к и, ч т о б с к о р о т к и м ж у т к и м х р у с т о м в с т р е т и т ь с я с з е м л е й и в ы- п л е с н у т ь а л у ю к р о в ь и з н о с а, з а х л е- б н у в ш е г о с я р т а и п е р е п у г а н н ы х г л а з? Э т о Д ж о н н и, Х о л ? И л и т ы ?
   Хол застонал. И лихорадочно принялся накрывать колодец досками. И даже не чувствовал, как впиваются в ладонь занозы. А из-под досок, уже приглушенный и оттого еще более страшный, вырывался звон: оттуда, из сырого каменного склепа, где, корчась в конвульсиях, она била в тарелки, долетали звуки, словно с того света.
   Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, к т о с е г о д н я... и з и г р ы ?
   Продравшись обратно сквозь колючие джунгли, исцарапанный, весь в репьях, Хол вмертвую растянулся на траве. Под вечер дядя отыскал племянника в гараже, где тот ревел, сидя на старой покрышке, и, видимо, подумал, что мальчик рыдает из-за погибшего друга. Так оно и было; но еще Хол плакал от пережитого страха.
   Обезъяну он сбросил после обеда. А позже, когда вечерняя заря смешалась с молоком тумана, какой-то слишком быстро для ограниченной видимости мчавший автомобиль переехал их сиамского кота и скрылся. На дороге валялись кишки, и Билла вырвало, а Хол только отвернул бледное застывшее лицо; рыдания тети Иды (в довершении новости о сыне Мак-Кейбов это вызвало у нее приступ настоящей истерики, и только часа через два дядя сумел ее успокоить) он слышал как бы издалека. Сердце ребенка наполнилось холодным ликованием. Сегодня не его черед - лишь бесхвостого тетушкиного любимца, а не его и не брата или дяди Уилла. (Билл или Уилл...) А ее больше нет, теперь она на дне колодца, и облезлый кот с клещами в ушах - не такая уж дорогая цена. И пусть теперь бьет, если захочет, в свои дьявольские тарелки. И пауки соткут ей саван.
   Но... она вернулась.
   Устало Хол снова, как тогда, накрыл колодец и опять услышал, как звенят ее тарелки: д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, к т о - т о в ы ш е л и з и г р ы. Х о л ? Т е р р и ? И л и Д е н н и с ? А м о ж е т, П и т и, Х о л ? О н в е д ь т в о й л ю б и м ч и к, д а ? Т а к, м о ж е т о н ? Д и н ь - д и н ь - д и н ь...
   - Пити!
   От неожиданности ребенок выронил обезъяну, и тут же Хол содрогнулся от мысли, что этого толчка достаточно для того, чтоб механизм заработал и забряцали тарелки.
   - Ты меня так напугал, пап.
   - Прости, я просто... не хочу, чтоб ты ею играл. Давай ее сюда.
   Хол протянул руку, и Пити, несколько взволнованный, отдал игрушку.
   Деннис буркнул матери:
   - Папа потихоньку шизеет.
   Хол с одобрительно скалящейся обезъяной в руке оказался в противоположном углу комнаты раньше, чем успел сообразить, и за рубашку грубо стащил Денниса со стула. Затрещали нитки. Комично перекошенное лицо сына...
   - Что такое...
   - А ну иди сюда, - рявкнул он и выволок Денниса в соседнюю комнату.
   - Хол! - взвизгнула Терри. Напряженно замер Пит. Хлопнув дверью, Хол прижал к ней сына. Теперь Деннис испугался.
   - Кажется, у тебя проблемы с чересчур длинным языком?
   - Пусти! Ты порвал мне рубашку, ты...
   Хол снова прижал его к двери:
   - Так разговаривать учат в школе? Или под школой? Друзья-курильщики?
   Деннис вспыхнул. А после, съежившись, выпалил:
   - Я бы не ходил в такую задрипанную школу, если бы ты не бросил работу!
   Хол еще раз прижал сына к двери:
   - Я работу не бросал. Меня уволили, и ты это отлично знаешь, и мал еще совать свой нос в дела старших. Не рано ли ты возомнил себя взрослым? Или тебе плохо живется? Двенадцатилетний сопляк! Ты вроде бы не голодаешь. И не ходишь с голой задницей. Пока что я... тебя, щенка... кормлю. - Выделяя каждое слово, он притянул Денниса к себе - нос к носу - и снова прижал к двери. Наверное, не столько от боли, сколько со страху - отец и пальцем его не трогал с тех пор, как они переехали в Техас, - парень по-детски безутешно разревелся.
   У Денниса лицо пкрылось пятнами, кривя губы, он выкрикнул:
   - Только не забудь меня ударить! Обязательне не забудь.
   - Успокойся, Деннис, не мели чепухи! Я тебя очень люблю, ты должен слушать и уважать меня.
   Деннис хотел было вырваться, но Хол притянул сына и крепко обнял; сначала мальчик на миг сжался, а потом, уткнувшись лицом отцу в грудь, расплакался еще сильней. Хол уже и не помнил, чтоб его дети так горько плакали. Закрыв глаза, он почувствовал, что еле стоит.
   Нетерпеливый стук в дверь.
   - Хол, прекрати! Оставь ребенка в покое, слышишь?!
   - Его никто не убивает, - отозвался Хол. - Успокойся.
   - Хол, не...
   - Да все в порядке, мам, - пробубнил Деннис глухо.
   Терри смешалась и отступила от двери. Хол взглянул на сына.
   - Пап, прости, что я тебя обозвал, - смущенно пробормотал тот.
   - О'кэй. Принято. На той неделе, как вернемся домой, я денек-другой обожду, а потом покажешь мне все свои ящики, сынок. Так что, если там есть что-то такое, чего мне видеть не следует, ты уж лучше выбрось.
   Снова смущенный румянец. Шмыганье носом. Глаза в пол.
   - Я пойду, пап? - уже с угрюмой ноткой.
   - Конечно, - и чуть подтолкнул сына. Н а д о б ы к л е т у с о б р а т ь с я в п о х о д. В д в о е м. П о р ы б а ч и т ь, к а к, б ы в а л о, с н а м и д я д я У и л л. Н а д о б ы т ь к п а р н ю п о б л и ж е. Н а д о б ы.
   Оставшись в комнате один, он опустился на кровать и посмотрел на обезъяну. Т ы н и к о г д а у ж е н е б у д е ш ь к н е м у п о б л и ж е, Х о л, к а з а л о с ь, г о в о р и л а е е у л ы б к а. Н е с о м н е в а й с я. Я в е д ь в е р н у л а с ь, ч т о б о д н а ж д ы п о з а б о т и т ь- с я о б э т о м, к а к т ы в с е г д а и д у м а л.
   Хол отложил ее в сторону и закрыл лицо руками.
   Вечером Хол чистил зубы и размышлял. Оказалась в той самой коробке. Каким образом она смогла очутиться в той же коробке?
   Щетка больно скользнула по деснам, и он поморщился.
   Впервые обезъяна появилась, когда ему было четыре года. Дом в Хартфорде, где они жили, большой и светлый, купил отец, перед тем, как погибнуть или кануть где-то на краю света. Мама работала секретарем-машинисткой на одном из вертолетных заводов авиакомпании Холмса в Уэствилле, и поэтому детей приходилось оставлять на многочисленных нянек, собственно, тогда уже целыми днями нянчились только с Холом - Билл пошел в первый класс и считался взрослым. Из нянек никто долго не задерживался. Они либо беременели и выскакивали за красивых парней замуж, либо устраивались на работу в авиакомпанию, либо мисс Шелберн застукивала их за приготовлением коктейля или обнаруживала, что кто-то прикладывается к бутылочке бренди, которыю она держит в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были просто набитые дуры, которые только и знали, что есть да спать. И ни одна из них не хотела читать Холу, как это делала мама.
   В ту долгую зиму была у него за няньку пышная чернокожая девица по имени Бьюла. Она сюсюкала с Холом, кода мать бывала дома, и била - иногда - в ее отсутствие. И все-таки Хол привязался к ней, потому что Бьюла хоть изредка могла прочитать ему мрачный рассказец из какого-нибудь истинно детективного журнала, которые она так ценила ("И смерть настигла страстного брюнета", - зловеще интонировала толстуха в дремотной тишине гостиной и запихивала в себя очередное пирожное, пока Холу снисходительно предоставлялось изучить низкопробные иллюстрации очередного бульварного издания и запить их молоком из детской бутылочки).
   Обезъяна обнаружилась в один из слякотных, пасмурных, с мокрым снегом дней марта. Бьюла дремала на диване, и ее роскошную грудь тщетно пытался прикрыть свежий номер "Май Стори".
   Хол пробрался в чулан, где хранились вещи, оставшиеся от отца.
   Чулан представлял собой особую комнату комнату на втором этаже - пристройку, так никогда и не доведенную до ума, - которая тянулась во всю длину левого крыла. Попасть туда можно было через маленькую, типа кроличьей норы, дверку из их с Биллом комнаты. Они любили пробираться сюда и зимой, хоть здесь не топили, и летом, когда рубахи можно было от духоты выкручивать. Длинный, узкий и какой-то уютный чулан битком был набит самым неверояным хламом. И казалось, пересмотреть это не удастся никогда - сколько не ройся. Субботами они просиживали в нем по полдня, почти не общаясь, и лишь вытаскивали из коробок все подряд, рассматривая и вертя в руках снова и снова, и, только когда пальцы запоминали самые незначительные детали обнаруженного, возвращали его на место. Возможно, они таким образом старались установить хоть какую-нибудь связь с пропавшем без вести родителем.
   Отец был штурманом торгового флота, и в чулане хранилось множество морских карт, некоторые из них были с аккуратно нанесенными окружностями (и вмятинами от стрелки компаса в центре каждой). Тут был некий двадцатитомный труд под названием "Справочник Баррона по навигации". И косоглазый бинокль: если в него долго смотреть, то кружилась голова и ломило глаза. И горы всяких сувениров из десятков портов назначения - гуттаперчивые танцовщицы хула-хула, черный котелок из картона с надписью на потрепанной ленте "ТЕБЕ - МАЛЫШКА, МНЕ - УЛЫБКА", стеклянный шар с крошечной башенкой Эйфеля внутри. И конверты с ворохом аккуратно вложенных диковинных марок, и чужеземные монеты, и черные блестящие камешки с гавайского острова Мауи, увесистые и зловещие, и пластинки в ярких конвертах с надписями на иностранных языках.
   В тот день, когда по крыше, прямо над головой, барабанил мокрый снег, Хол протиснулся в самый дальний угол чулана, сдвинул какую-то коробку и увидел за ней другую - фирмы "Ральстон-Пьюрин". В ней светилась пара ореховых глаз, которые напугали его и заставили даже попятиться: сердечко его заколотилось, будто он натолкнулся на бездыханного пигмея. Но безжизненность и холодный блеск глаз подсказали, что перед ним игрушка. И он снова приблизился и робко вынул обезъяну из коробки.
   В тусклом мерцании лампочки она, с разомкнутыми тарелками в лапах, сверкнула недоброй, навсегда застывшей улыбкой.
   А Хол, довольный, повертел находку так и сяк и ощутил, как шевельнулся ее пушистый мех. Ему понравилась ее потешная улыбка. И больше ничего он не чувствовал тогда?
   Потом Хол заметил ключик и взялся за него. Тот поворачивался слишком свободно, и совершенно бесшумно. Значит, поломана. Поломана, хотя на вид целая.
   И он забрал ее.
   - Чего ты там притащил? - потягиваясь и зевая, сипела Бьюла.
   - Так, - буркнул Хол, - нашел.
   Обезъяну он определил на полку у себя над кроватью. Она, придавив стопку его детских книжек для раскрашивания с их веселыми картинками растопыренными лапами, улыбалась в пустоту. Поломана, и все же улыбалась. Ночью от неприятного сновидения Хол проснулся, встал и пошлепал в туалет. В другом конце комнаты спал Билл, напоминая дышащую гору из одеял.
   Он вернулся почти полусонный... и вдруг - в темноте раздался звон.
   Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь...
   Сон как рукой сняло, словно по лицу влепили холодным мокрым полотецем. От неожиданности сердце сильно забилось, и он издал сдавленный мышинный писк. Губы задрожали. Широко раскрытыми глазами Хол уставился на обезъяну.
   Динь-динь-динь-динь - тряслась она. С омерзительным ликованием выворачивались ее губы, обнажая громадные, свирепые зубы.
   - Замри, - прошептал он.
   Брат заворочался и громко всхрапнул. И снова полная тишина... если бы не она. Тарелки смыкаются и звякают, и, как пить дать, разбудят брата, и маму, и всех на свете. И даже мертвых.
   Динь-динь-динь-динь...
   Хол шагнул и - как угодно, лишь бы скорее, может, поставив руку между тарелок, чтобы держать, пока не кончится завод, - хотел остановить ее, но тут игрушка замерла сама. Тарелки еще раз - динь! - сомкнулись и медленно затем разомкнулись, придя в исходную позицию.
   Дом опять наполнился покоем. Хол с головой нырнул под одеяло - сердечко тук-тук-тук - и подумал: "Отнесу ее завтра на место, в чулан. Ну ее".
   А назавтра сделать это забыл, потому-что мама не пошла на работу. Умерла Бьюла. От подробностей миссис Шельберн воздерживалась.
   - Просто несчастный случай, ужастный несчастный случай...
   Но Билл, возвращаясь из школы, купил газету, за пазухой протащил к ним в комнату и, пока мама возилась на кухне, запинаясь прочел заметку на четвертой полосе, а после уже Хол сам прочел заголовок: "ДВЕ СМЕРТИ ОТ ОДНОЙ РУКИ". Девятнадцатилетняя Бьюла Мак-Каффери и двадцатилетняя Сэлли Тремонт были застрелены женихом мисс Мак-Каффери - двадцатипятилетним Леонардом Уайтом - после вспыхнувшей ссоры из-за того, кому идти заказывать обед в китайском ресторанчике. Мисс Тремонт умерла в Хартфордском приемном покое. Бьюла Мак-Каффери, по официальному сообщению, скончалась на месте.
   Как будто Бьюла просто переместилась в один из своих детективных журналов. А позже он узнал, что выстрелы прогремели почти одновременно с...
   - Хол? - сонный голос Терри. - Ты спать думаешь?
   Он сплюнул пасту в умывальник и прополоскал рот:
   - Думаю.
   Но прежде он спрятал обезъяну в свой чемодан и замкнул на ключ. В Техас они улетят дня через два-три. Только сперва надо избавиться от чертовой игрушки. Навсегда.
   И каким угодно способом.
   - Сегодня ты был так груб с Деннисом. Прямо через край, - в темноте запричитала Терри.
   - Кажется, Деннису было просто необходимо, чтоб кто-то хоть разок с ним грубо обошелся. Мальчишка портится.
   - Но бить ребенка тоже не метод...
   - Терри, ради бога! Кто его бил!
   - ...утверждения отцовского авторитета.
   - О, избавь, прошу, от этих избитых истин, - в сердцах запротестовал Хол.
   - И обсуждать это ты, видно, просто не намерен, - холодно проговорила она.
   - И наркотики ему выбросить я тоже приказал.
   - Неужели? И что же он ответил? - Но теперь в голосе у нее зазвучала тревожная нотка.
   - Боже правый, Терри! Ну что он, по-твоему, должен был ответить?
   - Хол, да что с тобой? Ты какой-то не такой. Что-нибудь случилось?
   - Ничего, - буркнул он и подумал о сидящей под замком обезъяне. Слышно будет, если та примется колотить в тарелки? Наверняка. Плохо слышно, но будет.
   Роковой звон по ком-то, как когда-то по Бьюле, Джонни Мак-Кейбу, дядиной собаке Дейзи. Динь-динь-динь.
   Он уснул, когда уже стали бледнеть окна. Но, кажется, знал, что сделает.
   Во второй раз ее нашел Билл.
   Года через полтора после сообщения о смерти Бьюлы. Стояло лето. В тот год Холу предстояло идти в первый класс.
   Он примчался с улицы, и мама крикнула: - Мыть руки, ученик, а то похож на поросенка! - Она сидела на веранде, пила чай со льдом и читала. У мамы отпуск; две недели.
   Хол для видимости подставил руки под холодную струю, всю грязь оставив на полотенце.
   - Билл дома?
   - У себя. Скажи, пусть немедленно уберется в своей комнате. Порасшвыривал все.
   И Хол, любивший доставлять тпкого рода неприятные известия, ринулся наверх. Билл сидел на полу. Дверка, типа кроличьей норы, ведущая в чулан - приоткрыта. В руках брат держит обезъяну.
   - Она поломана, - с разбегу выпаливает Хол.
   На душе стало неспокойно. Хотя он почти не помнит, как, возвращаясь тогда из ванной, услышал неожиданный звон ее тарелок. А после, через неделю с небольшим, видел неприятный сон, в котором обезъяна, Бьюла... - он уже и не помнит, что с ними происходило, - и с криком проснулся от мысли, что ему на грудь легко впрыгнула ухмыляющаяся обезъяна. На самом деле это оказалась подушка, который Хол сжимал в страхе.
   Теперь он это почти не помнит. Обезъяна, правда, неприятна ему - в особенности ее тарелки. И еще зубы.
   - Знаю, - отвечает Билл и отшвыривает ее. - Безмозглая кукла. - С расставленными лапами та шлепнулась на кровать брата и уставилась в потолок. - Давай к Тедди, за леденцами?
   - У меня уже нет денег, - насупился Хол. - И мама еще сказала, чтоб ты навел порядок в комнате.
   - А, - махнул рукой Билл, - потом. Могу немного подкинуть, если хочешь. - Билл не очень давал брату разгуляться, порой мог обидеть или надавать по шее ни за что, но вообще-то был добрый.
   - Пошли, - сказал Хол. - Только снесу ее в чулан. - Ему не хотелось видеть здесь обезъяну.
   - Не-а, - быстро поднялся брат. - Потом, потом, потом.
   И Хол подчинился. Настроение у Билла менялось часто, и если бы он понес обезъяну в чулан, то вполне мог остаться без обещанного.
   После ужина все смотрели телевизор, и к тому времени Хол и думать забыл об обезъяне. Она каким-то образом оказалась у Билла на полке, рядом с фотографией Билла Бойда с его автографом. И простояла там почти два года.
   Когда Холу исполнилось семь, найти няню стало почти невозможно, и постоянной фразой мисси Шельберн перед уходом на работу стало:
   - Билл, присмотри за братом.
   Как-то Биллу пришлось задержаться после уроков, и Хол отправился домой один. Он останавливался на каждом углу и терпеливо ожидал, пока не будет машин ни с той, ни с другой стороны, и затем, ссутулившись, как пехотинец на нейтралке, перебежал через дорогу. Взяв под ковриком ключ и открыв дверь, он первым делом пошел на кухню попить молока. Вынул бутылку из холодильника, а та выскользнула из рук на пол и - вдребези.
   Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, донеслось сверху из спальни. Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, х и, Х о л ! Д о б р о п о ж а л о в а т ь д о м о й ! А м е ж д у п р о ч и м, Х о л, э т о т ы ? Т ы, н а э т о р а з ? К о г о н а й д у т с к о н ч а в ш и м с я н а м е с т е ?
   Лишившись от испуга дара речи и способности соображать, он неподвижно стоял и смотрел на осколки, на растекающуюся лужу молока.
   Как бы очнувшись, он повернулся и бросился в комнату. Обезъяна стояла на полке и, казалось, сверлила его взглядом. Фотографию Бойда с его автографом она опрокинула на кровать Билла. И тряслась, и обнажала зубы, и била в тарелки. Хол против воли медленно приближался, не в силах уйти. Тарелки резко размыкались и смыкались, размыкались и снова смыкались. Подойдя совсем близко, он услышал, как где-то у нее в брюхе работает механизм.
   И внезапно Хол с воплем отчаяния и гадливости смел обезъяну с полки, как рыжего пруссака. Она шмякнулась на подушку Билла, потом на пол и, лежа на спине в луче весенного солнца, звякала тарелками, д и н ь - д и н ь - д и н ь, показывая и пряча зубы.
   Теперь уже с криком ненависти Хол ударом Бастера Брауна жахнул ее изо всех сил. На бреющем заводная игрушка пересекла комнату и, хряснувшись о стену, застыла. С пульсирующими висками, сжав кулаки, он смотрел на нее, а она вызывающе скалилась в ответ, и ее стеклянный глаз горел воспаленной солнечной точкой. П и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, казалось, говорила она, в е д ь я л и ш ь п р у ж и н к и д а в и н т и к и с п а р о й р ж а в ы х ш е с т е р е н о к, п и н а й м е н я с к о л ь к о у г о д н о, я н е н а с т о я щ а я, п р о с т о и г р у ш е ч н а я з а в о д н а я о б е з ъ я н к а и т о л ь к о, а к т о у н а с в ы ш е л и з и г р ы ? Н а в е р т о л е т н о м з а в о д е в з р ы в ! Ч т о э т о в о з н о с и т с я в н е б о, с л о в н о б о л ь- ш о й о к р о в а в л е н н ы й ш а р д л я и г р ы в в к е г л и с г л а з а м и в м е с т о о т в е р с т и й д л я п а л ь ц е в ? М о ж е т, э т о г о л о в а т в о- е й м а м ы, Х о л ? В - ж - ж - ж ! В о т т а к п р о - г у л о ч к а ! А ч т о т а м н а у г л у Б р у к - с т р и т ? П о с м о т р и - к а, д р у ж о к ! М а ш и н а с л и ш к о м б ы с т р о м ч а л а с ь ! В и д а т ь, в о- д и т е л ь п е р е б р а л ! И в м и р е с т а л о Б и л л о м м е н ь ш е ! Т ы с л ы ш а л х р у с т, к о г д а к о л е с а п е р е е х а л и е г о г о л о в у и м о з- г и б р ы з н у л и и з у ш е й ? Д а ? Н е т ? К а - ж е т с я ? М е н я н е с п р а ш и в а й, я н е з н а ю, о т к у д а м н е з н а т ь, я т о л ь к о и з н а ю, ч т о б и т ь в т а р е л о ч к и, д и н ь - д и н ь - д и н ь, и к т о с к о н ч а л с я н а м е с- т е, Х о л ? Т в о я м а м а ? И л и б р а т ? А м о- ж е т т ы, Х о л ? М о ж е т, т ы ?
   Он метнулся к ней, чтоб раздавить, уничтожить, чтоб топтать ее, пока все пружины и гайки вместе с блестящими глазами не раскатятся в разные стороны. Но только приблизился, как тарелки еще раз мягко - динь - сомкнулись, словно где-то там, внутри, пружина добралась до последнего невидимого зубца... Сердце его словно прошила острая льдинка, охладив в нем ярость и снова наполнив болезненным страхом. Казалось, обезъяна все знает - такой ликующей выглядела ее улыбка!
   Большим и указательным пальцами он поднял ее за лапу и скривил от отвращения губы, будто к трупу прикоснулся. Ее вытертый искусственный мех кусался и жег. На ощупь Хол открыл дверь в чулан и щелкнул выключателем. Пока он протискивался меж составленных друг на друга коробок, стопок книг по навигации, старых фотоальбомов с их вечным запахом реактивов, мимо всех этих сувениров и обносков, его не покидало: "Если сейчас она задергается и начнет бить в тарелки - я закричу, а если закричу, то скалиться она больше не будет, а захохочет, захохочет прямо в лицо, и тогда я сойду с ума, и меня найдут здесь, несущего околесицу и хихикающего идиота, я спячу, Господи, милостивый Иисусе, не дай сойти с ума."
   В самом конце чулана он сдвинул в сторону две коробки и запихнул обезъяну на самое дно ральстонской картонки. И она так ловко улеглась там, как будто наконец домой вернулась, - расставив лапы с тарелками, расплывшись в обезъяньей улыбке. Его бросало то в жар, то в холод, пока он протискивался назад и ждал удара тарелок, после которого обезъяна выскочит из своей коробки и шустрым тараканом бросится вдогонку, треща заводом и безумно лязгая тарелками, и...
   ...и ничего такого не случилось. Он выключил свет, с силой захлопнул кроличью дверку и, прислонившись к ней спиной, стал жадно хватать воздух. Наконец сделалось полегче. Ступая ватными ногами, Хол спустился на кухню, нашел пустой пакет и осторожно принялся собирать осколки разбившейся молочной бутылки и гадать при этом, не истечет ли он, порезавшись, кровью и не потому ли звякали тарелки. Но этого не случилось. Тряпкой он собрал молоко и стал дожидаться маму и брата.
   Мама пришла раньше и спросила:
   - Где Билл?
   Хриплым, бесцветным голосом, уже не сомневаясь, что Билл скончался где-нибудь на месте, Хол пустился в объяснения о школьном концерте, зная, что будь коцерт архидолгим, Билл все равно уже был бы дома минут тридцать назад.
   Подозрительно глянув на сына, мама начала спрашивать, что произошло, и тут открывается дверь и входит Билл - толко это вовсе не Билл, не совсем он. Его тень - бледная и немая.
   - Что случилось? - воскликнула миссис Шельберн. - Билл, что с тобой?!
   И Билл разрыдался и сквозь слезы рассказал. Машина, выговорил он. Они с другом, Чарли Сильвермэном, шли вместе домой, а машина вылетела из-за угла с Брук-стрит на большой скорости, и Чарли вдруг оцепенел, Билл рванул его за руку, но рука Чарли выскользнула, а машина...
   Билл перешел на истошный, истерический рев, и мама прижала его к себе и стала раскачиваться, а Хол в это время выглянул и заметил двух топчущихся у крылца полицейских. Дежурная машина, которой Билла доставили домой, стояла у бровки. Тут Хол и сам расплакался... но то были слезы облегчения.
   Теперь настал черед Билла мучиться от кошмаров-видений, в которых снова и снова погибал Чарли Сильвермэн. Сбитый с ног, в своих ковбойских сапогах, он взлетал на капот помятого автомобиля, за рулем которого сидел пьяный. Голова Чарли и лобовое стекло с убийственной силой встречались и разлетались вдрызг.
   Обезъяна вновь угодила в чулан. Но Билл ни разу не обратил внимания на то, что она исчезла с полки... а если и заметил, то никогда не говорил об этом.
   Хол на время успокоился. И даже стал забывать про обезъяну или верить, что это лишь дурной сон. Но в день, когда умерла мама, он, придя из школы, снова увидел, что обезъяна стоит у него на полке в своей неизменной позе и улыбается.
   Медленно, словно завороженный, Хол приблизился, будто сам под ее взглядом превратился в заводную игрушку. Рука поднялась и сняла обезъяну с полки. Он ощутил, как шевельнулся пушистый мех. И услышал собственное дыхание, сухое, тяжелое, как через респиратор.
   Хол повернул игрушку и ухватился за ключ, а спустя уже много лет он подумает, что его гипнотическое состояние было сродни состоянию человека, который приставил к нервно дергающемуся веку шестизарядный револьвер с единственным патроном в барабане и собирается нажать на спусковой крючок.
   Н е т... н е н а д о, в ы б р о с ь, н е п р и к а с а й- с я к н е й...
   Он повернул ключ и в полной тишине услышал тихие щелчки заводящегося мезанизма. А когда отпустил его, игрушка стала бить в тарелки, дергаться - туда-сюда, туда-сюда - как живая, живая, корчится, словно мерзкий пигмей, и колебания под плешивой коричневой шерстью совсем не работа всяких шестеренок, а биение ее сердца.
   С воплем Хол выронил обезъяну, отшатнулся и зажал рот руками. Что-то опрокинув, чуть не упал (на пол, рядом с ней, и тогда бы выпученные голубые глаза встретились со стеклянным взглядом карих) и, пятясь, вывалился из комнаты, захлопнул дверь и уткнулся в нее лицом. А потом бросился в ванную, где его стало рвать.
   Миссис Стаки с вертолетного завода, которая и принесла печальное известие, провела с ними две первые бесконечные ночи, пока из Мэна не приехала тетя Ида. Мама умерла днем, от эмболии сосудов головного мозга. Она пила воду и упала как подкошенная, так и не выронив бумажный стаканчик. При этом опрокинула большую бутылку с минеральной, стоявшую на водоохладителе, которая... разлетелась вдребезги, но тут же примчавшийся заводской врач говорил позже, что миссис Шельберн несомненно скончалась раньше, чем вода просочилась сквозь одежду. Детям это никогда не рассказывали, но Хол откуда-то знал. Долгими ночами после маминой смерти он снова и снова все видел. "Братик, ты опять никак не можешь уснуть?" - вздыхает Билл, и Хол знает: Билл думает, что причиной всем метаниям и кошмарам внезапная смерть мамы, и это правда... но не вся. Еще есть чувство вины; совершенно четкое, убийственное сознание того, что он погубил свою маму, когда завел обезъяну тем солнечным днем после школы.
   Наконец Хол уснул и спал, должно быть, очень крепко, потому что проснулся около двенадцати. Пити, положив ногу на ногу, сидел в кресле, методично - долька за долькой - поглощал апельсин и следил за телеигрой.
   Хол свесил ноги с постели. Голова гудела.
   - Где мама, Пит?
   Сын оглянулся:
   - Они с Деннисом поехали в магазин, а я сказал, что побуду с тобой. Пап, а ты всегда разговариваешь во сне?
   Хол с тревогой посмотрел на сына:
   - Нет. А что я говорил?
   - Да я не очень понял. И капельку испугался.
   - Ну, теперь мой разум снова ясен, - пошутил Хол и вяло улыбнулся. Пит ответил светлой улыбкой, и Хола вновь охватило чувство любви к сыну, любви простой и нежной. Отчего он всегда испытывает подобное чувство лишь к Пити, всегда ощущает, что понимает его, сумеет, если понадобится, помочь, и почему Деннис представляется ему темной лошадкой, таким необъяснимым в желаниях и поступках ребенком, понять которого Хол не сможет, возможно, потому, что сам таким не был? Было бы слишком просто сказать, что на Денниса повлиял переезд из Калифорнии или что...
   Мысль окаменела. Обезъяна. Она сидела на подоконнике. В неизменной позе. Хол ощутил, как сердце остановилось, о потом вдруг с места понеслось галопом. В глазах потемнело, и голова уже не гудела, а раскалывалась.
   Она освободилась из чемодана и теперь сидит и улыбается ему с подоконника. П о д у м а л, ч т о и з б а в и л с я, д а ? Н о р а н о, к а ж е т с я, р а д о в а л с я, п р а в д а ?
   "Да, тоскливо подумал он. - Да, рано".
   - Пит, это не ты вынул ее из чемодана? - и уже знал ответ. Ключ от чемодана, который он же и закрыл, лежит в кармане его пальто.
   А Пити бросил взгляд на обезъяну, и что-то - показалось, тревога - пробежало по его лицу.
   - Нет. Это мама.
   - Мама?..
   - Умгу. Она забрала ее у тебя и смеялась.
   - У меня? Что-то я ничего не пойму...
   - Ты положил обезъяну рядом с подушкой. Я чистил зубы и не видел. Деннис видел. Он тоже смеялся. И сказал, что ты похож на маленького мальчика с плюшевым медвежонком.
   Хол снова посмотрел на обезъяну. Она лежала рядом с его подушкой? В кровати? Эта мерзкая шерсть касалась его щеки, может, губ, эти хищные глаза сверлили его спящее лицо, эти ощеренные зубы - у его шеи? У горла? О боже!
   Он развернулся и вышел из комнаты. Чемодан оказался на месте. Питер серъезно посмотрел на него и очень тихо произнес:
   - Папа, мне не нравится эта обезъяна.
   - Мне тоже, - ответил Хол.
   Пити пристально посмотрел на отца, пытаясь убедиться, не шутит ли тот, и, поняв, что нет, подошел и крепко к нему прижался. Хол почувствовал, что малыш дрожит.
   А потом сын бысто-бысто зашептал отцу на ухо, словно боялся, что сказать в другой раз не достанет храбрости... или подслушает обезъяна:
   - Кажется, что она следит за тобой. Следит, где бы ты в комнате не находился. И когда ты выходишь в другую комнату, все равно, сквозь стену следит. А у меня такое чувство, что она... что она от меня чего-то хочет.
   Пити вздрогнул. Хол крепко обнял его:
   - Как будто хочет, чтоб ты ее завел.
   Мальчик горячо закивал:
   - Да. Она ведь совсем не поломана, правда, папа?
   - Иногда поломана, - сказал Хол, глядя на обезъяну из-за плеча сына. - Но иногда работает.
   - Мне все время хотелось подойти и завести ее. Но было так тихо, и я боялся разбудить тебя, и все равно я хотел, и тогда подошел и...дотронулся до нее, и мне очень не понравилось, какая она... и понравилось тоже... и она как будто говорила: заведи меня, Пити, и мы поиграем, твой папа не проснется, он вообще никогда не проснется, заведи меня, заведи меня... - И тут мальчик вдруг заплакал: - Она злая, я вижу. Зачем она, разве ее нельзя выбросить, па? Пожалуйста!
   Обезъяна улыбнулась Холу знакомой улыбкой.
   Отражаясь от медных тарелок, дневные лучи покрыли гладко выбеленный потолок мотеля солнечными шрамами.
   - Пити, когда, мама сказала, они с Деннисом вернутся?
   - Говорила, к часу. - И вытерев рукавом тенниски покрасневшие глаза, он смущенно, не глядя на обезъяну, сказал: - Тогда я включил телевизор. Включил погромче.
   - Правильно, сынок, - подбодрил Хол.
   И подумал: "Как все должно было произойти? Сердечный приступ? Или эмболия, как у матери? Как? Хотя какая разница?"
   А вслед за этой другая, еще более неприятная мысль: "Выбросить. Избавиться. Да можно ли от нее избавиться? Вообще?"
   Обезъяна, застыв на замахе, с издевкой ухмылялась. А что если в ночь, когда умерла тетя Ида, мартышка оживала? Может, последнее, что услышала тетя, было глухое динь-динь-динь смыкающихся во мраке чердака тарелок, под заунывный мотив, выводимый ветром на водосточной трубе.
   - Принеси-ка свою дорожную сумку, Пит.
   Мальчик неуверенно посмотрел на отца:
   - А что мы будем делать?
   "Может, и сумею. Может, насовсем, а может, только на время... короткое или не очень. Может, она просто вернется и вернется, и тут уж ничего не поделаешь... а может, я - мы - сможем распрощаться надолго. На этот раз ей понадобилось двадцать лет. Двадцать лет, чтобы выбраться из колодца..."
   - Немного прогуляемся, - ответил Хол. Он был совершенно спокоен. Только в теле появилась какая-то тяжесть. Даже, показалось, глаза налились кровью. - Но сперва надо сходить к стоянке и принести парочку хороших камней. Положишь в сумку и вернешься, ладно?
   По глазам видно было, что Пити все понял.
   - Да, пап.
   Хол глянул на часы. Почти четверть первого.
   - Только живей. Чтоб уехать, пока не вернулась ма.
   - А куда мы поедем?
   - К дяде Уиллу и тете Иде, - улыбнулся Хол. - Домой.
   Хол прошел в ванную, взял за унитазом круглую туалетную щетку и, вернувшись к окну, замер, словно дирижер с уцененной волшебной палочкой в руке. Пити в своих коротеньких штанишках и с синей дорожной сумкой в руке прошел в конец стоянки. В верхнем углу окна жужжала муха - бестолково и уже по-осеннему сонно.
   Он видел, как Пити положил в сумку три увесистых булыжника и пошел обратно. Из-за угла мотеля на приличной скорости, очень приличной, выскочила легковушка, и, не раздумывая, молниеносно, будто каратист, Хол опустил щетку... и застыл.
   Тарелки беззвучно сомкнулись на щетке, а он почувствовал, что воздух как бы всколыхнулся. Словно от ярости.
   Завизжали тормоза. Пити шарахнулся в сторону, а водитель недовольно высунулся из окна, как будто ребенок был виноват в едва не случившемся, и мальчик, с трепещущим на ветру воротничком, побежал через стоянку и скрылся в боковой двери мотеля.
   Дрожь пробежала у Хола по телу; он ощутил, что лоб покрылся испариной. А рука, в которой он держал щетку, занемела.
   "Ничего, - мрачно думал он, - Ничего, я готов ждать хоть до ночи. А то и до скончания века, если понадобится".
   Тарелки разомкнулись и замерли. Хол услышал внутри игрушки слабый щелчок. А когда поднес щетку к глазам, то увидел несколько оплавленных и потемневших щетинок.
   Муха недовольно дудела и басила, пытаясь пробиться к холодному октябрьскому солнцу, казавшемуся таким близким.
   Запыхавшийся и раскрасневшийся Пит влетел в комнату.
   - Я нашел три подходящих камешка, па, я... - и осекся. - Ты себя плохо чувствуешь, па?
   - Отлично, - улыбнулся Хол. - Тащи-ка сумку.
   Он зацепил ногой столик у софы, пододвинул под самый подоконник и водрузил на него широко раскрытую сумку. Показалось, что камни тускло светятся. Затем щеткой подтолкнул обезъяну, и она, чуть качнувшись, плюхнулась туда. Одна из тарелок ударилась о камень и слабо звякнула - нь!
   - Папа? Па? - как-то испуганно позвал Пит.
   Хол оглянулся. Произошла какая-то метаморфоза, что-то изменилось. Но что?
   И тут он заметил, куда смотрит сын, и все понял. Прекратилось жужжание. Муха неподвижно лежала на подоконнике.
   - Это сделала обезъяна? - шепотом спросил Пити.
   - Поехали, - ответил отец, застегивая молнию. - Поговорим по дороге.
   - Машину взяла мама.
   - Доберемся, - заверил Хол и взъерошил сыну волосы.
   Он протянул клерку водительские права и двадцатидолларовый билет. Взяв в залог часы, тот выдал Холу ключи от старенького автомобиля. Шельберн-старший заговорил, когда выехали на дорогу, ведущую к Каско, - вначале сбивчиво, потом спокойней. Начал с рассказа о том, как его отец привез обезъяну из плавания детям в подарок. Это была не какая-нибудь особенная игрушка - ничего ценного или необычного в ней нет. В мире наверняка сотни тысяч заводных обезъян, сделанных в Гонконге, на Тайване или в Корее. Но где-то, в какой-то момент - может, даже в темном чулане того дома в Коннектикуте, где росли два мальчика, - с обезъяной что-то произошло. Что-то нехорошее. Возможно, продолжал Хол, пытаясь разогнать автомобиль быстрее сорока, то нехорошее - может, даже очень нехорошее - просто дремало и не осознавало себя до конца. Тут он замолчал, вероятно, подумав, что большего Пити просто не сумеет понять, но про себя продолжал мыслить. Он подумал о том, что любое зло, наверное, очень похоже на обезъяну с заводным механизмом, который сам же и заводишь: он приходит в движение, и уже звякают тарелки, скалятся зубы, а тупые масляные глазки уже смеются... или кажется, что смеются.
   Он рассказал, как нашел обезъяну, но снова не все, потому что не хотел пугать еще больше и без того достаточно напуганного мальчика. Рассказ поэтому вышел нескладный, туманный, но Пити ни о чем не спрашивал; наверное, самостоятельно заполняет пропуски, подумал Хол, - точно так же, как когда-то он сам снова и снова видел смерть своей матери, хотя там не был.
   На похоронах дядя Уилл и тетя Ида были вместе. Потом дядя сразу же уехал - шла уборка, а тетя Ида осталась еще на две недели, чтобы, перед тем как забрать детей с собой в Мэн, привести в порядок все дела сестры. Но главное, ей хотелось, чтоб они к ней привыкли - ошеломленные внезапной смертью мальчики едва осознавали происходящее. И когда они не могли уснуть, она была рядом с чашкой горячего молока; и когда Хол в три утра просыпался от кошмаров (в которых мама подходила к водоохладителю, не замечая обезъяну, что плясала и кувыркалась в его холодной зеленой утробе, скалясь и хлопая в тарелки, за которыми тянулись изумрудные кометы танцующих пузырьков); она была рядом, когда Билл сначала свалился от лихорадки, потом всю слизистую рта обнесло болезненными язвочками, а потом, через три дня после похорон, заболел крапивницей. И дети привыкли к ней, и еще перед тем, как всем вместе сесть в автобус Хортфорд-Портленд, Билл и Хол по очереди приходили и плакали ей в передник, а она брала их на руки и успокаивала, и так завязалась их дружба.
   За день до отъезда из Коннектикута, чтобы навсегда осесть в Мэне (как тогда говорили), приехал на своей колымаге старьевщик и забрал кучу всякого хлама, который они с Биллом повыносили из чулана к дороге. И когда утиль, ожидая погрузки, лежал на тротуаре, тетя сказала, чтоб они еще раз сходили в чулан и взяли что-нибудь из того, что особенно дорого, на памать. У нас, ребятки, просто нет места для всего, сказала она, и Холу кажется, что поймав тетю на слове, Билл прошелся по всем тем загадочным коробкам, которые оставил отец, прежде чем отчалить от жизни. Хол с братом не пошел. К чулану у него пропал всякий интерес. В первые две недели траура ему пришла в голову дикая мысль: что если отец исчез или сбежал совсем не потому, что у него чесались пятки или он вдруг понял, что семейная жизнь не по нем?
   Что если это обезъяна?
   Когда послышался треск и чихание ползущего по кварталу тарантаса старьевщика, Хол занервничал, а потом схватил обезъяну с полки, где та стояла со дня смерти мамы (до этого он боялся даже к ней прикоснуться, не то что отнести в чулан), и вылетел с нею на улицу. Ни Билл, ни тетя его не видели. На ящике с малулатурой и прочим хламом стояла коробка фирмы "Ральстон-Пьюрин", набитая таким же старьем. Хол в паническом страхе, что обезъяна примется колотить в свои тарелки (давай, ну давай же, плюю на тебя, плюю, ТРИЖДЫ ПЛЮЮ), затолкал ее в коробку, из которой та явилась, но она лишь застыла в равнодушной позе, словно в ожидании автобуса, и улыбалась своей мерзкой, всезнающей улыбкой.
   Хол, малыш в потертых вельветовых штанишках и разбитых "бастерах", стоял и ждал, пока старьевщик - синьор-итальянец с распятием на волосатой груди и щелью в передних зубах, через которую он что-то насвистывал, - не принялся грузить коробки да ящики в старенький фургончик с решетчатыми деревянными бортами. Он видел, как подцепили ящик вместе с ральстоновской коробкой на нем; видел, как обезъяна исчезла в кузове грузовичка; как старьевщик снова сел в кабину, звучно высморкался в ладонь, вытер ее огромным алым носовым платком и заставил вздрогнувшую машину выплюнуть сизое облачко дыма; тележка укатила. И с души свалился тяжелый камень - он ощутил это физически. Хол дважды высоко подпрыгнул, широко расставив руки с растопыренными пальцами, и если б кто-то из соседей его увидел, то, верно, приняв эту станность почти за богохульство, подумал бы, отчего этот мальчишка так радостно скачет (а именно так оно и было; трудно ведь ошибиться, когда видно, что скачут от радости), и уж точно бы спросил себя, не оттого ли, что и месяца не прошло, как мать сошла в могилу.
   А он прыгал, потому что уехала обезъяна, уехала навсегда.
   Так он думал.
   Не более чем три месяца спустя тетя Ида велела принести с чердака коробку с елочными игрушками, и когда он там ползал, вывозив в пыли все коленки и вдруг - нос к носу - снова с нею столкнулся, то был настолько поражен и напуган, что даже укусил себя сильно за руку, чтоб удержаться и не закричать... или не умереть на месте. Готовая ударить в тарелки, она, ощерясь, беззаботно опиралась о край ральстоновской картонки, словно поджидала автобус, и, казалось, говорила: "Думал, уже избавился, да? Но от меня не так-то просто избавиться, Хол. Мы ведь созданы друг для друга, мальчик и его любимая обезъянка, пара неразлучных друзей. А где-то к югу отсюда глупый дряхлый итальяшка-старьевщик разлегся в ванне с выпучеными глазами и разинутым ртом, старьевщик с отвалившейся челюстью, от которого пахнет как от сгоревшего воздушно-цинкового аккумулятора. Он оставил меня для внука, Хол, и поставил в ванной, на полку с мылом, кремом и станком для бритья, рядом с четырехпрограммным радиоприемником, и слушал "Бруклин-Доджерс", а я ударила в тарелки и смахнула приемник в воду, а потом пошла к тебе, Хол, ночами пробиралась по проселочным дорогам, и в самое глухое время на моих зубах играл лунный свет, и многие скончались во многих местах. Я пришла к тебе, Хол, я твой рождественский подарок, так заведи меня, кто выйдет из игры? Билл? Или дядя Уилл? А может, ты, Хол? Может, ты?"
   С безумной гримассой и вытаращенными глазами Хол попятился и чуть не разбился, спускаясь с лестницы. Он сказал, что игрушки найти не смог, впервые солгав тете, что без труда читалось по его лицу, но она, слава Богу, не поинтересовалась, зачем он это сделал, и, когда вошел Билл, попросила его подняться и принести елочные украшения. Потом, наедине, Билл прошипел, что Хол просто олух царя небесного, если уже не может найти то, что лежит под носом. Хол промолчал. Бледный, не говоря ни слова, он ковырял свой ужин. А ночью снова приснилась обезъяна. Одной из своих тарелок она сбивала радиопроиемник, журчавший голосом Дина Мартина, и тот кувыркался в ванну, под нервный звон тарелок ДИНЬ, да ДИНЬ, да ДИНЬ; только в воде, через которую прошел электроток, лежал совсем не итальянец-старьевшикю
   В воде лежал он сам.
   К стоявшему на потемневших сваях эллингу они спустились по насыпи за домом. Хол нес сумку в правой руке. В горле пересохло, а сам он обратился в слух. Ноша казалась очень тяжелой.
   Хол поставил сумку на землю и, нащупав в кармане связку, которую дал ему Билл, выбрал ключ с аккуратной надписью "эллинг", приклеенной обрывком скотча.
   День выдался холодный и ясный. Неровный ветерок. Над головой ярко-синее небо. Листва столпившихся на берегу озера деревьев разнообразнейших осенних оттенков - от кроваво-красного до канареечно-желтого. При любом порыве ветра - в кронах сухой шепоток. К ногам Пити примчалась пестрая стайка, и Хол сразу ощутил дыхание ноября, ближайшего родственника зимы.
   Поворот ключа, и вот уже скрипнули петли. Память хранит все до мелочей; не глядя пнул ногой деревянный брусок под дверь, чтоб не закрылась. Внутри неизменный дух лета: брезента, смолистой древесины, густого неподвижного тепла.
   Дядина лодка с аккуратно вставленными в уключины веслами стоит на месте, словно сам хозяин только с вечера погрузил рыболовные снасти.
   Хол ухватил лодку за нос и спустил ее по сходне на узкую полоску прибрежного галечника. Для него походы на рыбалку остались наиболее яркими воспоминаниями детства. Для Билла, кажется, тоже. В целом дядя Уилл был человеком весьма неразговорчивым, но стоило ему очутиться на излюбленном от берега расстоянии, метрах в пятидесяти-шестидесяти, размотать и закинуть удочки, как он начинал рассказывать всякие разности, обстоятельно отвечал на любые вопросы, неутомимо цеплял наживку на крючки; а лодка подчинялась только ветерку да слабому течению.
   Как-то Хол спросил:
   - Почему мы никогда не заплываем на середину?
   Дядя усмехнулся и кивнул:
   - А ты сюда взгляни.
   Хол наклонился и увидел, как леска, пронзая синюю толщу, теряется в холодном мраке воды.
   - Сейчас ты смотришь в самое глубокое место Хрустального озера, - сказал дядя Уилл, одной рукой сминая пустую банку, а другой вытаскивая новую. - Тут будет все тридцать метров. Где-то под нами лежит старый "студэбеккер" Амоса Каллигана. Однажды, в самом начале зимы, вздумалось болвану выехать на озеро до полного ледостава. Хорошо еще сам успел выскочить. Теперь этот "стударь" ни поднять, ни увидеть до Страшного Суда. Здесь самое что ни есть глубокое местечко на озере. Так что дальше и загребать ни к чему. Ну-ка, давай глянем, как твой червячишко. Тащи его сюда.
   ...с а м о е г л у б о к о е м е с т о Х р у с т а л ь- н о г о о з е р а... в с е т р и д ц а т ь м е т р о в.
   Чуть запыхавшись, Хол выпрямился, посмотрел на Пити, и тот с беспокойством спросил:
   - Помочь, пап?
   - Не теперь.
   И, переведя дыхание, снова потащил лодку к воде, сейчас уже через узкую полоску песка, оставляя в нем неглубокий след. Хоть краска и сошла местами, но лодка, стоявшая в укрытии, выглядит крепкой.
   - Сынок, неси сюда сумку, - сказал Хол. - Ну вот, а теперь можешь оттолкнуть лодку.
   Мальчик остался серъезен.
   - Пап, я с тобой?
   - В другой раз. Обязательно выберемся порыбачить, но... не сегодня.
   В нерешительности Пити стоял у воды, а ветер трепал его темные волосы. Над головой прошелестело несколько сухих листьев; опустившись у самого берега, они закачались как желтые лодочки.
   - Нада было обвязать их, - проговорил ребенок.
   - Что? - переспросил Хол, отлично понимая, о чем идет речь.
   - Чем-нибудь обвязать тарелки. Или связать. Чтоб она... не тарахтела.
   И тут Хол вспомнил, как к нему направилась Дейзи - не пошла, потащилась, и, совершенно внезапно, у нее из глаз хлынула разом кровь, измазывая шерсть, забрызгивая пол в сарае; она рухнула на передние лапы... а в безмятежно-просветленном воздухе весеннего дня раздался тихий - шагов с двадцати, с чердака дома, - мучительно отчетливый звук: динь-динь-динь-динь!
   Выронив поленья, что набрал для камина, он истерически завопил. И побежал на кухню за дядей Уиллом, где тот, с еще болтающимися подтяжками, завтракал омлетом с гренками.
   - Она была старая, - вздохнул дядя. И лицо его сделалось усталым и печальным - и сам он показался старым. - Для собаки двенадцать лет - возраст. Ты не терзайся так - старушке Дейзи это не понравилось бы.
   - Возраст, - согласился ветеринар и все равно оставался встревоженным, потому что собаки не погибают от черепного кровотечения даже в двенадцать лет. ("Словно кто фейерверк ей в голову вставил", - услышал Хол слова ветеринара, когда дядя копал яму за сараем, недалеко от места, где в 1950-м похоронил мать Дейзи: "Я в жизни, Уилл, подобного не видел".)
   А потом, трясущийся как кролик, но не в силах с собой совладать, Хол поднялся на чердак.
   "Хэлло, Хол, как жизнь?" Обезъяна ухмыльнулась из своего темного угла. Неизменная стойка. Тарелки разомкнуты сантиметров на сорок. Подушка от софы, которую Хол ставил на торец между ними, валялась теперь совсем в другом конце чердака. Что-то - какая-то сила - так ее швырнуло, что обивка лопнула и все внутренности вывалились наружу. "Не убивайся из-за Дейзи", - зашептала обезъяна у него в голове, нацелив дробинки тусклых глаз в широко раскрытые зрачки Хола Шельберна. "Что убиваться из-за Дейзи, она была старая, Хол, и ветеринар так сказал, а между прочим, видел, как у нее хлестала кровь из глаз, Хол? Заведи меня, Хол. Заведи, давай поиграем, и кто выйдет из игры, Хол. Ты?"
   Придя в себя, Хол сообразил, что как загипнотизированный ползет к обезъяне. И тянется к ключу. Тогда он стал пятиться, в панике едва не вывалился с чердака, и если бы лестничный колодец был шире, грохнулся бы неприменно. При этом он негромко подвывал.
   А теперь он сел в лодку и посмотрел на сына.
   - Ничего это не даст. Я уже пробовал однажды.
   Пити с беспокойством посмотрел на сумку.
   - И что вышло?
   - Сейчас нет охоты рассказывать. А пока толкай лодку.
   Мальчик наклонился, корма скользнула по песчаному дну. Хол с силой оттолкнулся, исчезло чувство связи с землей, и вот уже лодка, чуть покачиваясь на волнах, несет легко свое тело после нескольких лет сна в темном эллинге. Хол вложил весло в уключину.
   - Пап, ты долго? - позвал Пит.
   - Не волнуйся, - подбодрил отец. И поежился, глядя на сумку.
   И принялся грести, стараясь сосредоточиться на движении. Скоро привычно заныло в пояснице и между лопаток. Берег удалался. Как бы по волшебству Пити снова был восьми-, шести-, четырехлетним мальчиком, который стоял у кромки воды, приложив крошечную руку козырьком к глазам.
   Ветерок усилился, посвежело. Нос лодки задирался и, опускаясь, резал волну пополам. Казалось, ветер за каких-нибудь пару минут усилился. Похоже, что-то кричит Пити. Верно. Из-за ветра Хол не разбирал, что именно. Да и не важно теперь. Избавиться от обезъяны еще лет на двадцать - а может...
   (Г о с п о д и, н а в с е г д а.)
   ...навсегда - вот что важно теперь.
   Лодка подпрыгнула на волнах, Хол повернулся и заметил крошечные белые гребешки. Еще раз глянул на берег, он увидел Охотничий мыс, стены полуразрушившегося эллинга, который принадлежал, кажется, Бардонам. Это еще когда они с Биллом были детьми. Значит, уже скоро. Уже скоро то место, где далеким декабрьским утром ушел под лед знаменитый "студэбеккер" Амоса Каллигана. Скоро самое глубокое место на озере.
   Пити что-то кричал; кричал и показывал. Хол никак не мог разобрать, что. Лодка плясала, вздымая по обе стороны клюющего носа тучи брызг. В небе появилась и тут же исчезла бескровная радуга. По озеру наперегонки бежали тени, и волны уже кипели; гребешки выросли. Стало холодно, тело покрылось гусинной кожей, и теперь спина была мокрой от брызг. Хол упрямо греб, следя за берегом и сумкой. Лодка снова подпрыгнула, да так сильно, что на этот раз он ударил левым веслом не по воде, а по воздуху.
   Пити показывал на небо, а его слабый, неясный крик едва доносился.
   Хол повернулся.
   Вода бесновалась, и вот уже иссиня-черная поверхность озера покрылась белыми рубцами. По волнам к лодке неслась тень, и что-то знакомое, настолько леденяще-знакомое, казалось, в ней было, что он глянул вверх, и в горле забился сдавленный вопль.
   Солнце, скрывшись за тучу, обратило ее в ломающийся, сгорбленный силуэт с двумя разомкнутыми, золотистыми по краю серпами. Сквозь пару открывшихся в верхней части отверстий били жесткие пучки света.
   Когда тень прокатила над лодкой, из сумки приглушенно забряцали тарелки. Д и н ь - д и н ь - д и н ь - д и н ь, в о т, Х о л, н а к о н е ц и д о б р а л с я д о с а м о г о г л у б о к о г о м е с т а н а о з е р е, т е п е р ь и т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д, т в о й ч е р е д...
   Одним движением Хол поднял весла, наклонился и, очумевший от болтанки, схватил сумку. Тарелки слабо звякнули; сумка раздулась, словно кузнечные мехи, судорожно схватившие воздуха.
   - Туда тебя! - надсадно выкрикнул Хол. - ТУДА!
   И скинул ее за борт.
   Сумка быстро пошла ко дну. Еще мгновение видел Хол, как она тонула, конвульсивно втягивая бока, и все это бесконечное мгновение слышал звон. И на мгновение подводный сумрак вроде бы расступился, и ему удалось заглянуть туда, в эту жуткую пучину, где спят почтенный утопленники: "студэбеккер" Амоса Каллигана, а за его скользким колесом то, что было матерью Хола, - улыбающийся скелет, из пустой глазницы которого пялится окунь. А рядом покоится дядя Уилл и тетя Ида, и тетины седые волосы тянутся навстречу сумке, которая снова и снова кружится, выбрасывая серебристый бисер пузырьков: д и н ь-д и н ь-д и н ь-д и н ь...
   Хол стер кровь с разбитых пальцев, вновь опустил весла на воду (о Боже, кузов "студэбеккера" Амоса Каллигана полон мертвых детей! Чарли Сильверман... Джонни Мак-Кейб...) и стал поворачивать лодку.
   Раздался сухой, похожий на пистолетный выстрел, хлопок, и под ногами вдруг появилась течь. Лодка старая: наверняка рассохлась; течь, кажется, ерундовая. Да ведь ее вовсе не было. Он мог бы поклясться в этом.
   Берег с озером поменялись местами. Теперь Пити стоит за спиной. Над головой разрывается абсурдная обезъяноподобная туча. Хол принялся грести. А уже через двадцать секунд не сомневался, что борется за собственную жизнь. Пловец он не ахти, а в такую погоду и мастеру пришлось бы туго.
   Еще два неожиданных сухих выстрела. Послышался характерный металлический скрежет выдираемых из дерева гвоздей. Течь усилилась. Промокли ноги.
   Теперь ветер дул в спину, стремясь остановить или даже загнать лодку на середину озера. Хол струхнул, но вместе с тем ощутил горячечное возбуждение. Ее больше нет. Так или иначе. И что бы ни случилось, он знает - теперь она никогда не будет угрожать его детям. А сейчас она, может, зябнет на капоте или на крыше "студэбеккера", на самом дне Хрустального озера. Пожизненно.
   Он греб как заведенный. Опять раздался скрежет, хруст. Ржавая жестянка для червей свободно пропутешествовала с носа на корму. В лицо хлестали брызги. Из левого борта вырвало клепку, тут же другую, у ватерлинии справа. Хол греб. Из горла рвался сухой, горячий хрип, и уже чувствовался медный привкус изнеможения. Мокрые волосы спутались.
   По дну лодки пробежала трещина, и вода стала быстро прибывать; воды теперь по щиколотку, теперь по икры. Он греб. Но лодка почти стояла на месте.
   Вырвало еше одну клепку. Со всех сторон, словно ветви засохшего дерева, пробежали по дну лодки трещины. Вода все прибывала.
   Задыхаясь от напряжения, Хол сделал еще несколько лихорадочных ударов веслами. Гребок... еще... на третьем уключины вырвало с мясом. Одно весло потерял, вцепился в другое, вскочил на ноги, стал молотить им по воде. Лодку сильно качнуло, он снова шлепнулся на место.
   Банка тут же с треском переломилась, и Хол бултыхнулся в набравшуюся воду, изумившись, какая она холодная. Сразу попытался подняться на колени. В отчаянии мелькнуло: "Пити не должен, не должен видеть, как отец утонет прямо на глазах, ты будешь плыть, пусть даже по-собачьи, как угодно, но будешь..."
   Вновь треск, хруст, скрежет, и вот он барахтается, плывет, как никогда в жизни не плавал... а берег так удивительно близко. Через минуту Хол стоял по пояс в воде, метра за полтора от берега.
   С протянутыми руками Пити бросился навстречу, и кричал, и смеялся, и плакал. Хол рванулся к сыну, упал. Пити уже влез в воду.
   Вот они встретились.
   Шумно глотая воздух, Хол подхватил мальчика на руки, вынес на берег, где оба неловко повалились на песок, с трудом переводя дух.
   - Пап, теперь ее нет? Этой зловредной обезъяны?
   - Больше нет. И уже навсегда.
   - Пап, а знаешь, лодка прямо развалилась вокруг тебя.
   Хол посмотрел на плавающие метрах в пятнадцати обломки, которые и близко не напоминали ладную, недавно спущенную им на воду посудинку.
   - Ну, ничего. - И, оперевшись на локти, закрыл глаза и подставил лицо вновь появившемуся солнцу.
   - А тучу видел, па?
   - Видел. Теперь вот не вижу... а ты?
   И они, подняв глаза, увидели редкие серые облачка, а никакую ни черную тучу. Ее больше не было. Озеро совсем успокоилось и поблескивало под солнечными лучами. И подумалось вдруг о людях, которых он даже и не знает, - просто отец и сын, и, может, с удочками в руках. Я ч т о - т о п о й м а л, п а ! кричит мальчик. Д а в а й в ы т а с к и в а й, п о с м о т р и м, отвечает отец, и вот уже со дна с прихваченным букетом скользких водорослей, мерзко ухмыляясь своей навязчивой улыбкой, появляется... обезъяна.
   И пожал плечами - ведь такое лишь возможно.

   "Бриджтон ньюз"
   Пятница, 24 октября 1980 г.
   ТАЙНА УСНУВШЕЙ РЫБЫ

   В конце прошлой недели на Хрустальном озере, что
   неподалеку от Каско, обнаружено значительное количество
   погибшей рыбы. Хотя озерные течения и не позволяют говорить
   с уверенностью об очаге, больше всего уснувшей рыбы найдено
   в районе Охотничьего мыса. Здесь практически все виды,
   которые водятся в озере: окунь, щука, солнечная рыба,
   сазан, сом, таймень, радужная форель и даже один
   пресноводный лосось. Рыбнадзор и местные власти просто
   озадачены.

Хостинг от uCoz